Космос за дверью. Рассказы и повести - Сергей Глузман

– Да? – насторожился главный. – Хорошо, я подумаю, – при этом на его лице вдруг проступило выражение глубокого, или даже можно сказать мучительного разочарования. – Коновалов, – застонал Артур Артурович, словно у него разом заболели все зубы. – Коновалов! – повторил он со страдальческой гримасой. – Ну при чем же здесь рыбы?

Господи, я же о душе просил. Ведь специально тебя предупреждал. А у тебя что… – он провел пальцем наискосок текста. – Буддийский храм – Кембридж – змея – рыба – сковорода. Они что, там тебя кормили, что ли?

Коновалов насупившись молчал.

– Мне душа нужна, – продолжал страдать главный редактор. – Я понимаю, ты наверно в детстве пионером был. И вообще атеист.

Но ведь есть же вечные ценности, которые понимает каждый интеллигентный человек. А ты со своими рыбами и сковородами.

Вырожденец ты, Коновалов. Станешь старше, поймешь, да поздно будет. Забирай свою бумагу и отправляйся к своим проституткам. Это как раз для тебя.

Коновалов молча забрал статью и двинулся к двери.

– Да! – услышал он окрик главного. – Можешь отдать её в кулинарный отдел. Раз уж тебя там кормили, так чего добру пропадать.

Жизнерадостный редактор кулинарного отдела Катя Ступкина (своим хорошим настроением Катя напомнила Коновалову ламу Чанга) прочитала статью и сказала. – Классно! Беру! А то все о еде, да о еде. Надо ведь и о душе тоже.

Хоть и о рыбьей.

КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ

У меня есть знакомый писатель. Умнейший человек. Мыслит широко и оригинально. Фантазии в его голове рождаются необыкновенные. Рассказчик прекраснейший. Однако как писатель он… не знаю. Пока еще не решил.

Был у него недавно день рождения. Жена его, Вера, стол накрыла, каких я давно не видел. Ну и конечно гости, цветы, шампанское. Поздравляли именинника очень тепло, говорили прекрасные тосты, а кто-то даже читал стихи. Причем свои. И как водится, плохие. Чужие стихи обычно получаются неплохо. А как доходит до своих, так почему-то не идут.

Наконец к ночи гости ушли. Перед этим долго толкались в прихожей, искали свои вещи, жали друг другу руки, целовались, обещали прийти снова. Но в конце концов ушли. А меня оставили помогать убирать со стола. Надо же кому-то помочь.

Итак, Вера, писательская жена плещется на кухне с посудой, а мы сидим с писателем за пустым уже столом. На столе горит свеча, со стен из полумрака смотрят с картин, какие-то старцы. Ну и конечно начался ночной разговор. То есть в принципе все уже было выпито, съедено и сказано, но осталось после этого долгого дня рождения какое-то ощущение неудовлетворенности. Словно о самом главном еще не говорили.

А о чем можно говорить с писателем – конечно о литературе. Я и спрашиваю:

– Сережа, объясни мне, пожалуйста, почему ваш писательский брат так любит разные неприятности. Любую книгу возьми – там тоска ужасная. И дальше цитирую по памяти: «У вас рак, – произнес врач, внимательно глядя на больного». Это на первой же странице. Или еще: «Уважаемый Петр Ильич, с первых строк своего письма спешу сообщить вам, что вас обокрали». Согласись Сережа, всё это исключительно выверты совершенно болезненного человеческого сознания.

– Нет, – говорит писатель. – Просто начало должно быть интригующим. А какая-нибудь неприятность – самое лучшее начало для интриги.

– Сережа, – говорю я, – если бы так было только в начале, я об этом и не вспомнил. Но только к концу все оказывается еще хуже, – и снова цитирую первую пришедшую мне на ум книгу: «Каждую ночь он вспоминал её, пил и плакал», – веселенький конец. Или еще – «На его могиле, под склонившейся к земле ивой, ещё долго выла собака» – такое на ночь прочитаешь, всю ночь будут кошмары сниться.

Здесь Сережа налил себе пива, закурил и посмотрел на меня внимательно.

– Вообще-то ты отчасти прав, – проговорил он выпуская облако дыма. – Только понимаешь, литература для писателя и литература для читателя, это две совершенно разные литературы.

– Что ты говоришь? – удивился я. – А я-то думал, что литература делится совсем по другому признаку. А именно – литература и не литература.

– Ты подходишь к этому вопросу как обычный дилетант, – улыбнулся он. – Просто, как читатель.

– А ты значит, как писатель, – попытался съязвить я.

– Вот именно, – сказал он. – Ведь для читателя литература это то, что уже написано. Это, батенька, уже готовая книга. Которую можно читать, как хочешь. Хоть справа налево, хоть с заду наперед. А писателя такая литература совершенно не интересует. Его интересует только то, что еще не написано. То есть, иными словами то, чего еще нет.

– И что из этого? – спросил я несколько удивленный подобными рассуждениями.

– Да то, – отвечает Сережа, – что очень трудно писать о том, чего нет.

– Мне кажется, это просто невозможно, – сказал я.

– Почему же, возможно, – возразил он. – Ведь писатель – это человек, который общается с призраками.

– Господи, – говорю, – чего это ты к ночи?

– А что? – отвечает он. – Ночью они в основном и приходят. Я с ними только по ночам и разговариваю. Они, знаешь, совершенно по-разному являются. То смотрит, например, на тебя из-под дивана какой-нибудь отставной секретарь тамбовской губернской канцелярии, сосланный в Сибирь за растрату казенных денег. То из-за шкафа выглядывает убиенный царевич Дмитрий. Или в дверях топчется беглый монах-расстрига. О них я и пишу.

– А нормальные люди к тебе не заходят?

– Нет, – говорит Сережа. – Не заходят. Потому что призраки из нормальных людей никак не образуются. А образуются в основном из разных несчастных и убогих. Оттого и литература в совокупности своей такая грустная.

– А как же фантазии, вымысел, наконец? – спрашиваю я.

– Никаких вымыслов, – отвечает он резко. – Одна только сплошная правда. А если и захочешь к такой истории хороший конец приписать, то все равно ничего не выйдет. Сразу видно, что шито белыми нитками. И редактор в каком-нибудь журнальчике сразу тебе заявит: «Ну что же вы батенька сказки сочиняете? Прямо детский сад какой-то развели. Литература должна быть правдивой». Вот я правду и пишу.

– Да, – говорю я задумчиво. – А ты не пытался куда-нибудь обратиться… Чтобы нервы успокоить, в себя прийти, а то с такими гостями и до психиатрической больницы не далеко.

Здесь он просто засмеялся.

– Ты пойми, – говорит, – что для писателя эти ночные гости – его хлеб, его радость, его самые дорогие друзья. Что бы он делал, если в один прекрасный момент все они от него отвернулись. Вот тогда он действительно, либо с ума сошел, либо спился.

– Мальчики! – раздался в это время с кухни голос Веры. – Давайте заканчивайте свои разговоры. Спать пора, два часа ночи.

На этом писательский день рождения завершился окончательно.

Утром я ушел на работу и дальше жизнь пошла своим обычным чередом. А об этом разговоре я уже и забыл. Да только недели через две раздается телефонный звонок. Звонит Вера. Голос у неё испуганный.

– Приезжай, – говорит, – срочно. С Сережей несчастье.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Ужас какой-то. Серега сидит в комнате, ничего не слышит. Меня не узнает. Я хочу скорую вызвать.

– Пил, – спрашиваю, – много?

– Нет, – отвечает Вера, – Как на своем дне рождения выпил, так больше ни грамма.

– Да, – говорю, – странно… Но ты со скорой погоди немного. Я сейчас приеду. Если надо будет, вместе вызовем.

Ну и, конечно, бегом к нему помчался.

Прибегаю – действительно сидит Сережа в кресле посреди комнаты. Глаза пустые, словно его здесь уже давно нету. Молчит. Со мной даже не поздоровался.

Я у Веры спрашиваю, как все началось?

– Обыкновенно, – говорит она, а у самой губы трясутся. – Вечером спать не пошел – сказал: «Мне подумать надо». Свет в комнате погасил, сел в кресло и говорит: «Ты ложись, а я попозже лягу», я и ушла. Утром просыпаюсь, рядом никого нет. Ладно, думаю, наверно, он в гостиной заснул. Я туда утром и не заходила. Позавтракала – и на работу. Когда с работы пришла, в гостиную заглянула, а он там. Сидит и молчит, словно неживой, – она говорит, а в глазах слезы.

– Ну хоть что-то он за сегодняшний день сказал? – спрашиваю её. – Хоть одно слово?

– Да, – говорит. – Сказал.

– Что сказал?

– Сказал, что он Антоний Катул, книжный червь.

– Что-о? – говорю я почему-то шепотом. – Какой такой Катул?

– Антоний, – испуганно повторяет Вера. – Книжный червь.

Тут, признаться, я и сам испугался.

– Серега! – кричу. – Ты меня слышишь? Очнись.

Он сидит неподвижно, как статуя. А затем вдруг говорит каким-то совершенно не своим, деревянным голосом. И при этом смотрит в пространство перед собой, но словно ничего не видит. Как будто нас в комнате нет, а он сам с собой разговаривает.

– Мое имя Антоний Катул, – говорит Серега. – Я книжный червь. Я библиотечный раб. Я знаю пятнадцать языков. На латыни, греческом, арамейском, еврейском, египетском и шумерском я говорю свободно. На остальных могу читать, хотя никогда не слышал на них живого слова, и не знаю, в каких землях на них говорят.